Еще один фельетон хорошего мастера шестидесятых.
читать дальше Боец пожарной охраны товарищ Костенко купил репродукцию картины фламандского художника Рубенса "Несс и Деянира". Он поместил ее в рамочку и принес на место службы с целью украсить стенку.
Конечно, ничего противопожарного в этой картине старик Рубенс не отразил. Он, наоборот, изобразил обнаженную Деяниру, которая ведет свои мифологические переговоры с Нессом. Может быть, если бы товарищ Костенко повесил картину, рассказывающую о том, как Гулливер тушил пожар в Лиллипутии, было бы лучше. Удивились бы, сколько человек может выпить, и дело с концом.
Но такой картины нет. И товарищ Костенко пострадал. Он пострадал потому, что был эстетом.
"Что вы думаете", - пишет он в редакцию, - "как эту картину охарактеризовали? Будто бы я унизил достоинство советской женщины... Жеребец смотрит на наших жен. И что эта картина совсем не советская, а антисоветская, и записали мне в протокол антисоветский выпад."
Надо сказать, жеребцы отнеслись к репродукции равнодушно. Деянира не вызвала у них эмоций, а Несс - зависти. Это могло показаться удивительным потому, что Несс все-таки был кентавром, то-есть получеловеком, полуконем. Но великий художник изобразил женщину с такой чистотой и так возвышенно, что его, вероятно, поняли даже лошади.
Зато возмутилось начальство товарища Костенко.
Товарищ Костенко - человек средних лет, с начальным образованием. Он никогда не был ни в Эрмитаже, ни в Лувре. Он работает пожарным и умеет складывать печи, крыть крыши и делать оконные переплеты. Он своими руками построил то самое помещение, в котором ему суждено было совершить нехороший выпад.
Начальство сурово отнеслось к фламандской школе живописи.
- Что это еще за голая баба в служебном помещении?, - спросило оно, - Дома развешивай развратные картины!
Конечно, Рубенсу не обязательно висеть в служебном помещении. Но дело ведь не в этом, дорогой читатель...
Рубенс молчал. Влияние фламандской школы на формирование вкуса пожарных прекратилось.
Товарищ Костенко - человек дисциплинированный. Он не ослушался. Дома он действительно развешивает "развратные картины". Он развешивает развратные картины Рембрандта, и Рубенса, и Веласкеса. Развратные картины Тициана он развешивает тоже. И надо отметить, что среди этого беспорядочного, но, несомненно, ценного собрания репродукций нет ни одного ядовитого лебедя, ни одного белого парохода под ресторанной пальмой, ни одного голубка с конвертом в клюве - хороший вкус можно воспитать в себе и с низшим образованием. Это дело индивидуальное и зависит только от чистоты взглядов.
Во всяком случае, в эту галерею можно водить местных школьников и даже самого брандмейстера в полной пожарной форме.
За стеною живет мать товарища Костенко. Там тоже галерея. Там - иконостасы. Там - тщательно упрятанные в ризы, в хламиды, в бороды - синие, тощие, бесперспективные фигуры святых. Там почтительно и однообразно приказывают каяться в том, что жизнь прекрасна. Там из жестяных окладов костяные старцы шипят на красоту запалыми старческими ртами и святые старухи выжигают коричневыми глазами из молодой груди любовь.
Товарищ Костенко уважает мать. Но он не уважает ограниченность. На его половине собирается все, что делалось людьми для жизни, на половине матери - все, что делалось людьми против жизни.
Так вот ровно посередине между этими двумя непримиримыми, взаимоисключающими галереями стоят наши железобетонные великопостники и сторожат нравственность.
Я не знаю, расходится ли слово с делом у святого. Но ханжество наших великопостников известно даже святым.
У мещанина очень точное, утилитарное отношение к вещам. Вещи - либо ценность, либо предмет конкретного назначения. Никаких эстетических функций вещи не несут. Может быть, для товарища Костенко двухрублевая репродукция с нарисованной женщиной дороже всего начальника вместе с его воззрениями и пуговицами. Но для мещанина нарисованная женщина не существует. Для него и живая имеет одно утилитарное назначение, и плевать ему на искусство с высокой каланчи.
Для него Афродита - только голая баба, а любовь - только незаконная связь.
Сам-то он в этих делах гораздо проворнее Шекспира со всеми сонетами и Маршаком впридачу.
Для него красивая женщина - обязательно стерва, а парень, пришедший в гости к дочери, - обязательно жених. Он не знает никаких взаимоотношений, кроме тех, которые он знает. И смотрит на жизнь как ему сподручнее.
Весь комплекс его эстетики заключается в том, чтобы его не объегорили при помощи различных романтических бредней. Он велит выкинуть на чердак "Вирсавию", чтобы не стесняться. Но он не постесняется влезть со своими идиотскими поучениями в чью-нибудь интимную жизнь.
Вот поэтому его так раздражает эта интимная жизнь, описанная каким-нибудь большим художником. Он не может простить влюбленным того, что они не просили его благословения, не выслушали наставлений, не изучили его эстетического комплекса и не умерли с тоски прежде, чем он разрешит им приложиться друг к другу губами.
Я вынужден привести здесь письмо одного читателя. Он пишет:
"Мне хотелось бы спросить критика, который хвалит Бернса: дал бы он прочитать стихотворение "Ночлег в пути", которое, как он пишет, оставляет в душе ощущение поэзии и чистоты, своей 15 - 16- и даже 20-летней незамужней дочери? Особенно сейчас, когда на страницах газет ведется борьба за настоящую любовь, против внебрачных случайных связей. Между прочим, я не ручаюсь, что это стихотворение было опубликовано при жизни автора, а у нас оно до сего времени не опубликовано, пока его не раскопал С. Маршак. А такие, как этот критик, к сожалению, действительно не одиноки, тут выступил другой критик с "Венерой в Дегтярске", который старается заполнить все школы этими скульптурами. И странно, что все учителя не смогли дать ему отповедь. Нужно было бы преподнести эту Венеру лично ему, чтоб он поставил ее в своей квартире, и дело с концом. У нас есть хорошие скульптуры Мухиной, Вучетича и других товарищей, вот с них и надо брать пример..."
Я представляю себе, как автор этого письма сделал уже вывод, что я защищаю безнравственность.
Я не защищаю безнравственность. Я даже против безнравственности. Но одним законным браком бороться с безнравственностью нельзя. Законный брак никогда не исключал безнравственности. Более того, иногда (насчитывается несколько таких случаев) законный брак прикрывал безнравственность. И ни Рубенс, ни Бернс, ни даже ужасный Ги де Мопассан здесь ни причем. Наоборот, они изо всех своих сил старались втолковать людям, что любовь начинается с любви, красота - с красоты, чувство - с чувства... Но они совершенно не виноваты, что среди людей находились такие лица, которые опасались, как бы их не объегорили... Эти лица хотят, чтобы был один "законный" скульптор, один "законный" писатель и один "законный" художник. При этом положении их невежество автоматически взлетит на недосягаемую вершину культуры, а их пошлость засверкает алмазами высшей эстетики.
Один хороший мальчик как-то разоткровенничался со мной и, безумно стыдясь, рассказал, как его отец, отпуская "в люди", строго наказывал лет до двадцати пяти ни с кем "не расписываться".
- Так - гуляй, а законным браком не надо...
Мальчик нутром чувствовал мерзость отеческого благословения. Но страдал он еще и потому, что любил и не мог понять - законна ли его любовь. Я не боялся, что он "ударится в разврат", пойдет в парк и станет мазать статуи физкультурниц. Я не боялся, что он будет по-жеребячьи гыкать перед стыдливой Медицейской Венерой.
А ведь гыкают. И мажут. Что там говорить о Венере. Наши парковые физкультурницы одеты куда богаче Венер, и все равно не помогает.
Конечно, лучше всего убрать Венер к чертям, чтоб не развивали нездоровых инстинктов. Убрать и все!
Но позвольте! Откуда убрать? Где они, эти мраморные очаги разврата? А их нету. Нету мраморных очагов, и все тут. А если такой очаг где-нибудь обнаружится, - к нему немедленно под душераздирающий вой сирен слетаются великопостники и с ходу, еще не успев остановиться, обращают внимание на отсутствие штанов. И признак этот становится выдающимся и главным. О чем вообще можно разговаривать на этой основе?
Эстетическое воспитание, конечно, не самоцель. Но у нас мало, безумно мало репродукций и копий с настоящих классических произведений. Гораздо меньше, чем великопостных нравоборцев.
Есть вещи, которые необходимо рассказывать детям заблаговременно, пока они еще не стали брандмейстерами.
Есть прекрасные легенды, красивые скульптуры и великолепные мифы, нисколько не уводящие от реализма. Занимаются ли этим как следует школы? Нет, дорогой читатель. Они не занимаются.
Я спросил шестиклассника об Аспазии. Он подумал и сказал, что, наверно, это древняя гречка. Его учительница покраснела. Она покраснела потому, что за двадцать пять веков имя свободной, талантливой, прекрасной женщины, передаваемое из рода в род устами ханжей, превратилось в неприличное имя гулящей девки.
Одна мамаша на вопрос дочки-школьницы, почему Татьяна не ушла с Онегиным, ответила очень вразумительно:
- Так у нее ж муж генерал!
Вот вам и "энциклопедия русской жизни"...
Автобусная пассажирка рассказывала о фильме "Дама с собачкой":
- У нее - муж, у него - жена, а что вытворяют!"
Вот вам Чехов с его чувством прекрасного...
И Пушкин, и Чехов, с точки зрения мещанина - писатели "законные". Но это не мешает ему толковать взгляды этих классиков, исходя из своей грошовой этической программы.
Ясное дело, при этой программе Микеланджело - неприличный скульптор. Рубенс - неприличный художник, а Толстой - и говорить нечего - хошь справляй ихние юбилеи каждый день.
Мещанин выстроил замочную скважину перед прекрасным и возвышенным, заслонив их своими погаными утилитарными воззрениями.
И не возле этой ли скважины возникают истоки безнравственности, на которую ссылаются ханжи, оправдывая свое стремление натянуть на Афродиту трикотажные рейтузы?